ПО ТУ СТОРОНУ МЕТАМОРФОЗ [ВНУТРЕННИЙ ПЛАН] Nothing ever goes away... David Bowie, “Seven Years In Tibet” (“EARTHLING”) когда доломают дома из серого кирпича и бетонных плит, крашеный оргалит дверей и простенков сухой гипсолит, скрипучие, как старый баркас, досчатые рассохшиеся полы, необременённые знакомством с фэн-шуй, невыведенные в своё время углы, низкие, беленые давным-давно, но чистые потолки с люстрами из матового стекла, деревянные рамы, которые, как ни закрой, слышно уличный шум и колокола, бумажное небо обоев, белые облака и чайки, выписывающие меж них виражи, или индийские зелень и золото, верхом на слоне цвета тучи стражи раджи с господином своим в паланкине, задумчивый принц на белом коне уезжает, оставив на память в узкой ладони красный цветок жене, что смотрит на пляшущих, скачущих принцу вослед оленят под цветущей акацией, облюбованной птицами певчими, сад мальвами, лилиями и прозрачно-синими ирисами окружил пару влюблённых, и лицо её золотистого сари рукав полускрыл, когда он её обнял, взоры домовых икон, ставших за столько лет как родня, шторы на круглых карнизах, вылепившие неуловимо-ветренную натуру дня, пять тысяч домашних томов, с каждой буквой которых хозяева встретились взглядом, «станок», купленный в ДЛТ на средства друзей, с 8-ым уже дребезжащим ладом, другие, поздние, но гордо висящие рядом, потому, вероятно, что уцелели, инструмент, приобретённый в рассрочку, со звуком подобным капели, и его электронный японский собрат, на котором казанскому другу записан ответ, чтоб аккомпанемент растопил татарскую вьюгу, мебель светлого дерева начала космической эры, и дедов старинный фарфор, цветное стекло зороастрийских изедов, гжельские статуэтки годов калачакры, прожитых под этим кровом, картины друзей, настенные блюда из-за границы, на гобелене ковровом три белых медведя на льдине, семья, под ним в детстве стояла кроватка, или висел над кроваткой другой, где на заре над лесом суровым гуси-лебеди плыли, на плечиках зимние вещи, множество ваз полных воздуха, кухонный шкаф, подарок на свадьбу от бабушки, будто бы некий премьер-пироскаф, бессменно позвякивающий склянкой стекла раздвижного, и тон его выучен навек и узнаваем даже сквозь беспробудный сон, и глубокий китайский ковёр, подаренный вместе с ним, чей дао ночей каллиграфией стольких кисточек ворса храним, бронзовый дореволюционный торшер с Ганешей на вылинявшем абажуре, шахматы с потерей уже невосполнимой у царствующего брюнета на шевелюре, просиженая чугунная ванна, лески для сушки белья, йод и вата с резиновой шиной в аптечке, вешалка для полотенец ветхих от ежеутренних встреч со щетиной, три разных зеркала, иголки, в ушках которых остались верблюжьи следы, винты сверху и снизу, справа и слева от ковчегов окон, путь воды кухонный восточный фонтан обозначивший жизнью капель, и положенный одноцветной мандалой кафель. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . предметы больше не исчезают. другие люди, глядя в экраны, увидят, как, медленно выгорая, плазма приобретёт очертанья домов из серого необожжёного киприча. 21.01.2005
|