Густаву Мюллеру
Жарко. Старость. За спиною стрекочет кузнечик.
В проносящихся мимо машинах говорят о своём.
На обочине жизни седый и хромый сын человечий,
Провожая себя, смотрит в вызубренный окоём.
Есть маршруты короткие, есть и маршруты длиннее.
Есть и новые, только в них нового нет уж давно.
Сердце греет знакомое, сердце влечётся к тому, что скромнее,
Оно видит отснятое как-то неведомо как, но отснятое всё же кино.
Доскональное знание трав, цветов, кистей и палитры,
Всего, что было написано кем бы то ни было перед тобой,
Превращается с неумолимостью жизни в немые субтитры,
И ты их пропускаешь всё чаще, увлёкшись игрой.
Что в ней? Что!? Откуда приходит это ощущение чуда?!
И куда нести сердце, затопленное красотой?!
Ощущаешь себя маяком — вокруг бриков и фриков острая груда,
То залитая светом луча, то подёрнутая суетой.
Возвращаешься. Препоручаешь сознанье в привычные клещи,
Уже не разбирая, когда из основ возникает уток.
Остаются события. Факты. Конкретные вещи.
Выплывая всё ярче, но никак не сливаясь в поток.
Остаёшься один. Кладёшь перед собой лист бумаги.
Чтоб ходить по волнам своей памяти, словно по суше морской.
Проживаешь всё снова, но правильнее, выпрямляя зигзаги.
За спиною стрекочет кузнечик мотивчик ворской.
Как бы ни был велик мир — да весь умещается в сердце:
Кони, люди, тысячи разных орудий, его прободав, сплелись в нём в одно.
А над нагромождением сфер себастьяновых терций
Лежит рядом чистого неба как неба рубахи рядно.
Лето 2003 — зима 2004
