Царь спал.
Шёл снег.
На всей земле
лежала ночь
ветхой кровлей.

Мир ждал
меж слег
в небесной мгле
хитр и охоч,
как сеть пред ловлей.

Над городом вились дымки,
светлели глиняные стены,
осла звенели постромки...
произошедшей перемены
никто заметить не успел...
был труд и всякая забота,
пока черёд им не приспел,
оставлены; была суббота;
с восточного холма вдали
белели камни старой Рамы,
мимо неё днём гости шли
и ночевали у Химкама,
через Дом хлеба путь держа
на запад, в землю фараонов,
через страну, что, как межа,
восток и запад рубиконом
рассекши, гнев и боль хранит,
в Египет, в изумрудный Мемфис,
на подиум огромных плит
возлёгший царственно у лент из
матовых тихих нильских вод,
прохладой храмовые залы
поящих тайно, когда свод
небес пустыни мёртвой скалы
стирает страуса пером
в пыль, так же и сезон разлива
приходит с юга в каждый ном,
и человеческая нива
за ним взрастает вновь и вновь
из неизвестности и грязи,
в дни сева из вошедшей в кровь,
неведомой ей, воли вязи
и движет камни, и кладёт
стен окружающих твердыню,
и строит мост живой вперёд
через Ливийскую пустыню,
туда, где грозный Карфаген
лежал, и на зыбях его кудрявых
пентеры острые пугали Агригент
и Пунт, и в дни те площадь его славы,
насельницы непостоянной, знала блеск,
знавала пышность и знавала торг богатый,
сбирала африканская держава в круг трапез
князей вельможных и господ, носящих латы,
и дань взымала: скот, зерно, шерсть и металл,
солдат, рабов, вино и пряности, хину и сок алоэ;
и мощный оклик власти карфагенской долетал
до Пиренеев, Галлии, до Рима и Египта, до Мероэ,
его во всплеске вёсел флотских узнавали и — не раз
Геракла маяки — край мира, — за которыми единый
бурлит волну волной иной длины и кружит влажный газ,
скрывая многоликость бесконечную свою, и маски-льдины
сменяет кольцевым движеньем медленным Атлантов океан,
где эхо по поверхности бескрайних вод разносит отголоски:
навахо, наска, нахуатль, — пернатых звёзд восхода дом, Тулан-
Теnочтитлан неведомый, потерянный, как жизнетворные проростки
маиса, под скалистою грядой светилу дня подобный за мембраной бубна,
чьи длинный счёт плетут узлы ударов колких, и по кругу запускают в пляс
гонцом последним одноногий ураган, столицу облачающий свободой трубной
и грань взметающий меж небом и землёю, как синий мел с ступенчатых террас;
гор узник — город, книги времени и нитки знанья, как злато, изумруд и бирюза,
исчезнет, за скалистыми горами, подёрнувшись забвения дарами, станет снами,
заоблачными галунами заклубясь на горизонте выпуклом, там, где прошла гроза,
и только штиль над тихим океаном останется, чьим вздохом взмоет дикая цунами,
из бесконечности над берегом другим качнётся сакуровой тонкой веткой белой
и к островам людей Тэнсон прильнет, как лепесток к губе зари, тогда как стриж
ресниц порхнёт над ликом бледным из-под белил, ответив ей улыбкой оробелой,
и, ту улыбку встречи заприметив, её отобразит Киото старый краешками крыш
и перешлёт легко по морю джонкой узкой дальше, на материк, где Жёлтая река
выносит иероглифы песка на берега и на поля, создавшие когда-то область Шан
с её Единым, Четырьмя, Шестью, а, может, и в Циньском небе рисовые облака,
устлавшие великий путь небесным шёлком от стен и пагод, выткавших Чанъан,
к пустыням западным, базальтовые брызги зыбучие окоченевшим волнам скал
бросающим в бессилье одолеть Обитель духа голодного, его перемолоть хребет,
от тщетного загородивший тайны Джамму, так охранителей чудовищных оскал
собою защитил обетованной земли дворцы и рощи, — нет пути, пройти Тибет:
пронзили небо пики Химавата, ни шагу больше уже не продвинуться вперёд…
но вдруг в сияющем и ослепляющем безмолвии блеснёт стрелою белой стая
снежных гусей, куда летит она, когда кругом один лишь поднебесный лёд...
так там есть жизнь? так вон он, путь за непреодолимые поля Памир-алая...
и вот как будто распахнулось ледяное огромное окно, и в грудь порыв
весенний всею силою ударил, в нём тисы, ниимы, сандалы и баньяны
цветущие гирлянды ароматов со свежестью нагорных снежных грив
переплели, и там, внизу, открылась необъятная равнина Харияны,
потоки стелются, с отрогов устремляющие ток, в один букет
меж стамбх резных скользящей мирно чудной Сарасвати,
и крыльев с лотосами одноцветных чётки, словно Вед
цветут, светлея, строки, на её невозмутимой стати,
провидев их, Шашвата здесь тройной канон
дал, пятнами на чёрной антилопы шкуру
сыны его, друг другу здесь чиня урон,
падали наземь на священном Куру,
сюда когда-то в шапках меховых,
уйдя за Гиндукуш, явились саки,
и, быстрые, на конях скаковых
лугов парфянских мяли маки
пред тем веками, колеся
в кибитках через Согдиану,
золотописанной внеся
Авесты гаты в Ападану,
как борозды правитель — в год,
её огромные колонны
и тридцатиметровый свод
балок из кедров благовонных
блестели, яркие ковры
и пологи тончайших тканей
окутывали в тень пиры,
советы, приносящий дани
греческо-индо-скифский строй,
на чьём годами крепнув горе
парил Персеполь золотой
над волнами сухих нагорий,
блистал высокий Трипилон
словно близнец Этеменанки,
когда-то древний Вавилон,
как будто каменные гранки
поднявший в небо между рек
так высоко, что мнит и ныне
свободный базилевс Арет
там, где Сарийская пустыня
кончается, одной ногой
стать у моря, Дамаск и Петру
торговую подмяв, другой —
у вод залива давший ветру
синие стены Вавилон,
куда укрылись назареи, —
ко сроку в дом вернуть Закон
холмам зелёным Галилеи.

Царь спал,
шёл снег,
по всей земле
сходила ночь.
Обновлённый,

мир ждал
меж слег
в рассветной мгле,
и был уже ему невмочь
Новорождённый.